В дополнение к этому постоянное ожидание конца света не оставляет средневековому человеку места для осмысления смерти во временной перспективе — ведь за кончиной, по сути, совсем скоро должен наступить Страшный суд и всеобщее воскресение. Средневековый человек не чувствовал прошлого и не был заинтересован в долговременном планировании своего будущего. С точки зрения Мирчи Элиаде, это вполне логично: мифологическая картина мира не предполагает четких границ между прошлым и будущим, между живыми и мертвыми (Элиаде 2012). Именно поэтому практически в любых культах мы встречаем постоянное обращение к умершим предкам, их постоянное влияние на повседневную жизнь и, как следствие, материальные свидетельства их присутствия — средневековое христианство здесь не исключение. Можно сказать, что человек Средневековья не видел необходимости в физических границах между кладбищем, церковью и городом: ландшафт средневековых улиц органично включал в себя и «мертвое», и «живое» — и то, и другое были одинаково реальны. Могилы и кладбища — это действительно временные пристанища для христианина (Ламонт 1984).
Интересно, что Роберт Герц (1881–1915) — один из первых антропологов, обратившихся к теме смерти, — посвятил свои обширные исследования именно схожим похоронным ритуалам. На примере полевых исследований племен острова Борнео он продемонстрировал, что представители изучаемых им племен убеждены, что после физической смерти человек оказывается в состоянии «не живого и не мертвого». Герц называет это «промежуточным периодом». Физически мертвый человек как бы пребывает в этом символическом состоянии, пока с помощью особого ритуала он не будет переведен в разряд мертвых. Герц описывает ритуал «двойных похорон»: сразу после смерти труп помещается в специальное место, где ждет своего часа, пока плоть окончательно не отделится от костей. И только потом сами кости захораниваются в месте окончательного упокоения. Герц объясняет это тем, что тело нуждается в освобождении от души. Душа уходит не сразу, а в процессе гниения постепенно отделяется от физиологической оболочки. Герц связывает это с особыми представлениями о связи жидкостей (крови, слюны, мочи), души и тела (Hertz 2004). Можно провести некоторые параллели с тем, как обращались с останками в Средние века, ожидая, пока плоть сгниет в земле, и затем сохраняя кости в специальных хранилищах. Особенно это важно, если учесть представления средневекового человека о чистилище и «не до конца мертвом» состоянии человека после биологической смерти.
Корни подобного отношения к смерти, умиранию и мертвому телу лежат в средневековой философии, которая выстраивалась на древнегреческом идеализме. Корлисс Ламонт, подчеркивая противоречивость и непоследовательность многих представлении средневековой церкви в отношении к смерти, телу и бессмертию, называет это попыткой соединить дуализм и монизм (Ламонт 1984). Отвержение материи диктует отрицательное отношение к телу. В этом ракурсе для самой идеи бессмертия целостность тела совершенно не важна. Бессмертие, понимаемое очень прямо, то есть как непосредственное физическое воскрешение тела, причем в его идеальном виде, не нуждается в сохранении земной физической оболочки. Раз идея телесного бессмертия отвергает необходимость подобного сохранения, то и в институциях, которые обслуживают тело, нет никакой необходимости. Кладбище, как понимаем его мы сейчас, не существовало в Средние века, а церковные погосты не были предназначены для сохранения телесных останков (Rugg 2015).
Только в позднее Средневековье закладывается структурный фундамент для развития и трансформации похоронной сферы. С XIII века европейская культура формируется как преимущественно городская. Как уже отмечалось, основное население городов составляют ремесленники и торговцы, объединенные в профессиональные союзы. В средневековом городе возникают особые культурные формы и практики: театр, уличные представления, ярмарки и т. д. Развивается местное самоуправление, растет слой обеспеченных горожан — буржуазии. Это приводит к тому, что, с одной стороны, гильдии и цеха все активнее включаются в процесс организации похорон членов собственных сообществ, а с другой — буржуазия становится главным потребителем ритуальных услуг. В позднее Средневековье похороны приобретают первые потребительские черты: они не только выполняют религиозную функцию, но и служат для демонстрации статуса погребаемого и его семьи. В этом заключен серьезный ресурс для будущей коммодификации похорон и их секуляризации.
В XV веке замкнутая средневековая католическая цивилизация начинает разрушаться. С началом колонизации, великих географических открытий, с развитием общественных и точных наук, философии, появлением идей гуманизма и т. д. перед средневековым человеком открывается новый мир, который требует объяснения. Религиозная доктрина больше не в состоянии дать удовлетворительные ответы на новые, весьма острые, вопросы. С другой стороны, открытия были бы невозможны без формирования европейского политического/культурного/социального ландшафта как ландшафта прежде всего городского. Именно город становится местом, где формируются вертикальные связи, где возникает «новый европейский человек», который и разрушает средневековый европейский уклад. Повышается уровень медицины и увеличивается продолжительность жизни [21] . Из городской культуры вырастают капиталистические отношения [22] .
Эта культурно-социальная напряженность становится причиной Реформации, которая привела не только к серьезным уступкам со стороны католической церкви, но и к религиозным войнам во Франции (Варфоломеевская ночь) [23] , гонениям на протестантов, Тридцатилетней войне, а также к развитию научного знания и философии. Протестантские страны получили мощный толчок развития благодаря более гармоничному соотнесению новой религиозной догматики с чаяниями буржуазии и складывающимися капиталистическими отношениями.
К концу XVI века Европа подошла в ценностном модусе, принципиально отличном от того, каким он был в Средние века. Католический мир, который объединял все народы Западной Европы под духовным руководством Папы Римского, прекратил существование. И конечно, в этом новом мире новое место потребовалось и мертвым.
Реформация и отношение к смерти
Магдалена Лютер, любимая дочь инициатора Реформации Мартина Лютера, умерла 20 сентября 1542 года. Ей было всего 13 лет. Она умирала от лихорадки, и ничто не могло ей помочь. Мать Катарина Лютер молилась за нее. Отец повторял: «Я очень люблю свою дочь, но если это твоя воля — взять ее, то я буду рад узнать, что она с тобой, Господи». Вскоре Магдалена умерла в его объятиях. Молитвы родителей прекратились. Магдалена оказалась вне досягаемости человеческого заступничества (Koslofsky 2000: 122) [24] .
Эта сцена показывает нам, насколько кардинально отличается представление о смерти у католиков и у протестантов. Мы уже говорили, что после биологического умирания, согласно католическим представлениям, все самое важное только начинается. Средневековый человек начинает молиться за спасение души и за успешный «перевод» покойного из чистилища в рай. Почему же для протестантов это вдруг потеряло всякий смысл?
Дело сразу в нескольких догматических новшествах. Sola scriptura («только Писание») — это первый из пяти главных догматов Реформации [25] . Согласно этому принципу Библия — это единственный источник слова Господа, она не требует никаких дополнительных толкований. Следовательно, все интерпретации, возникшие за тысячелетие существования Римско-католической церкви, не имеют никакого прикладного значения и фактически признаются пустыми фантазиями человека. Протестантизм решительно выступил не только против индульгенций, почитания Девы Марии, святых, мощей, таинств, но и против чистилища, считая его выдумкой средневековой схоластики. Протестантизм вычеркнул чистилище из мира нового человека [26] .